Черубина де Габриак. Неверная комета - Елена Алексеевна Погорелая

и думая, как ей помочь, то есть кому из мужчин уступить эту роль утешителя. Однако в данном случае мы имеем и другие свидетельства, в частности — собственные (иронические) стихи Лили, написанные как раз таки осенью 1909-го:

Увеличились у Лили шансы

В Академии поэтической.

Ах, ведь раньше мечтой экзотической

Наполнял Гумилев свои стансы.

Но мелодьей теперь эротичной

Зазвучали немецки романсы, —

Ах, нашел он ее симпатичной.

И она оценила Ганса.

Не боясь, он танцует на кратере,

Посылает он ей телеграммы!

«Уезжайте ко мне Вы от матери!»

А у матери в сердце драмы.

Напоив ее «белой сиренью»,

Он пророчит ей яркую славу.

Двадцать галстухов падают тенью.

«Уезжаю сегодня в Митаву».

Согласно хронологии жизни и творчества Дмитриевой это шуточное стихотворение написано 29 ноября — через неделю после дуэли Волошина и Гумилева. Верится слабо. Легче предположить, что «Увеличились у Лили шансы…» начаты в первых числах ноября, как раз на фоне завязавшейся дружбы с Гюнтером, чье присутствие в стихах очевидно: здесь и двадцать галстухов — намек на изысканное щегольство, и упоминание Митавы, откуда он родом, и «Белая сирень» — духи фирмы «Ciy и К⁰» (которые Гюнтер не то дарил Дмитриевой, не то предпочитал сам)… А закончены уже как послесловие к нашумевшей дуэльной истории. Но то, что явствует из приведенного текста, в любом случае расходится с мемуарами Гюнтера.

Во-первых, всё, что в «Жизни на восточном ветру» подано с истинно символистским надрывом и драматической взвинченностью («Она снова схватила меня за руку, сжав ее почти с мольбой…»; «Не знаю, почему я… почему я вам это сказала. Я узнаю об этом завтра. Я знаю, вы не предадите меня!»), в Лилином стихотворении снижено, прозаизировано и подсвечено ироническим отблеском. Во-вторых, в ее версии именно Гюнтер выглядит заинтересованным и инициирующим общение. И если заинтересованность как таковую себе еще можно навоображать, то выдумать (да к тому же вставить в стихи) такие подробности, как адресованные Лиле и ошарашивающие Елизавету Кузьминичну («Уезжайте ко мне Вы от матери!») телеграммы, а также приглашение Гюнтера ехать с ним вместе в Митаву… Можно ли вообще предположить, что Лиля в шуточном (стало быть, известном в кругу друзей, да той же Лиде Брюлловой) стихотворении так откровенно перевирает происходящее?

Тем более что дальше начинается нечто и вовсе не объяснимое.

По Гюнтеру, будучи утомлен бесконечными излияниями Дмитриевой, он стремится устроить ее брак с Гумилевым — поскольку именно Гумилева она называет ему как своего прежнего и до сих пор не забытого, хотя и вероломного, друга.

Но в какой момент на авансцену снова является Гумилев?

Об этом есть достоверные, хотя и отрывочные свидетельства — записи в дневнике М. Кузмина, осенью 1909-го тесно сблизившегося с центральным кружком «аполлоновцев» — Маковским, Ивановым, Гюнтером и Гумилевым. Постоянный гость как редакции, так и «Башни», он оставил немало беглых, но точных характеристик происходящего. В частности, именно из его дневников явствует, что во второй половине октября Лиля посещает редакцию регулярно и часто сталкивается там с Гумилевым. 24 октября, суббота; 27 октября, вторник… Против последней даты — красноречивая запись: «Гумилев… ‹…› и Дмитриева работали»[93]. Да, они оба славились своей работоспособностью, а дел в раскручивающемся журнале было много: самотек (которым больше всего занимался Кузмин), редактура, переводы, корректорская работа. Вполне возможно, что Лиля с ее педантичностью правила корректуры, пока Гумилев разбирал поэтические подборки. Вполне возможно, что прежние чувства — его уязвленная страсть и ее угрызения совести — вспыхивали с новой силой. Вполне возможно, что Гумилев как-то раз повторил впроброс то, что Лиля цитировала потом в своей «Исповеди», — предложение выйти за него замуж (скорее всего, впрочем, не столько в «классической» форме, сколько как примечание — если вдруг, предложение в силе), а потом, после ее очередного отказа, в сердцах поделился с Гюнтером собственным негодованием. Ведь не случайно же Гюнтер берется организовать их решающее объяснение, руководствуясь предполагаемой «тоской» друга Гумми по определившимся отношениям и «прочной семье»!

…мне захотелось помочь этой женщине, потому что она заслуживала того, чтобы ей помогали. Из стихов ее было видно, насколько она беспомощна и уязвима. ‹…› Нельзя ли было одним махом помочь обоим — и ей, и Гумилеву, если их помирить? Так как я знал, что мой друг Гумми тосковал по женитьбе, по прочной семье, я решил попробовать их снова свести.

Я ведь видел его каждый день, так что было нетрудно, улучив минуту, заговорить об этом.

— Ты должен жениться!

— На ком?

— На Дмитриевой! ‹…› Вы бы составили замечательную пару — как Роберт Браунинг и его Елизавета, бессмертная поэтическая пара. Ты должен жениться на поэтессе, только настоящая поэтесса сумеет тебя понять и подняться вместе с тобою.

Он пожал плечами:

— Почему ты подумал именно о ней?

Но прислушивался он ко мне, кажется, со вниманием.

— Она великолепная женщина. Кроме того, ты обещал жениться на ней.

Он взвился:

— Кто это сказал?

Я успокаивал его. Мы долго говорили с ним о ее стихах, которые мне очень нравились, и потом незаметно перешли на личное.

— Означает ли это, что у тебя тоже была связь с этой… с этой дамой?

Я только рассмеялся. По его ревности было заметно, что он к ней по-прежнему неравнодушен!

— Нет, выброси это из головы. Потому что Дмитриева все еще любит тебя. Только тебя. Тебе нужно поговорить с ней. И ты убедишься, что лучшей женщины тебе не найти…

Как будто бы согласившись с уговорами Гюнтера, добровольно взявшего на себя роль свата, Гумилев является — с согласия Лили — в квартиру Брюлловых, где и происходит решительное объяснение:

Мы поехали туда. Нас ожидали. На Дмитриевой было темно-зеленое бархатное платье, которое ей очень шло.

Она страшно волновалась, все ее лицо покрылось красными пятнами.

Красиво накрытый стол тоже, казалось, рассчитывал на примирение. Лидия Брюллова, в черном шелковом платье, приняла нас очень радушно.

Но что произошло? Небрежно, я бы сказал, надменно ступая, Гумилев приблизился к ним.

— Мадемуазель, — начал он, ни с одной из них не поздоровавшись, — вы распространяете ложь, будто я собирался жениться на вас. Вы были моей метреской. На таковых не женятся. Это я хотел вам